4-9-1004

 

Елена Андреевна Шварц

Elena Shvarts

 

INDEX OF THE POEMS: 

 

Распродажа библиотеки историка

Как эта улица зовется...

ПОМИНАЛЬНАЯ СВЕЧА

ПОМИНАЛЬНАЯ СВЕЧА

ДИТЯ В ГЕТТО...

ВОЛЬНАЯ ОДА...

ПОРТРЕТ БЛОКАДЫ

Когда за мною демоны

Воспоминание о странном угощении

Детский сад через тридцать лет

Коляска, забытая у магазина
Дева верхом на Венеции и я у нее на плече

К отцу

Обрезание сердца

Ворон

Элегия на рентгеновский.....

ЗВЕРЬ—ЦВЕТОК

ГОСТИНИЦА МОНДЭХЕЛЬ

ОБРЯД ПЕРЕКРЕСТКА

Когда лечу над темною водой

Весна свои покрасит когти

САД ВИЛЛЫ МЕДИЧИ

Снег в Венеции

Плаванье

КРАСНАЯ  ЮБКА      

МАЛЕНЬКАЯ ОДА К БЕЗНАДЕЖНОСТИ   

 

Sale of a Historian’s Library

What that street is called

Conversation with a cat

Memorial Candle

A Child in the Ghetto...

Free ode to the Philosopher's Stone

A Portrait of the Blockade

When hungry demons

Memory of a Strange Refreshment

Kindergarten After  Thirty Years

A Pram Forgotten outside a Shop

The Virgin rides on Venice, and I on Her Back

To father

Circumcision of the Heart

The Raven

Elegy on an X-ray Photo of my Skull

Animal - Flower

Hôtel Mondehell

Il Rito dell'Incrocio

When I fly over dark water

La primavera si colora le unghie

Il giardino di Villa Medici

La neve a Venezia

Voyage

La gonna rossa

Piccola ode della disperazione

 

 

 

 

 

Born in 1948 and brought up in Leningrad, Elena Shvarts began a course in literature at the University, but found studying there too boring for her to stand it for more than a year .Though she eventually did complete a course of higher education, graduating from the Theatre Institute in 1973, she considers herself to be entirely self-educated. Three collections of her poetry were published in the West during the 1980s, and a considerable body of her work has been translated into other European languages. Her first Soviet collection, however, appeared only in 1990, though readings and unofficial publications had made her work known to large numbers of Russian poetry lovers before that.

From Anthology of Russian Women’s Writing, 1777-1992, edited by Catriona Kelly, Oxford University Press, 1994

 

 
Elena Shvarts
 

 

LINKS:

           

Articles in Russian

O O O O O

Poems in Russian

O O O O O
  O O O O O

Other languages

O O O O O

 

 

Bibliography:

 

Poems

Танцующий Давид. New York, Russica, 1980.

Труды и дни Лавинии, монахини из ордена обрезания сердца. Ann Arbor, Ardis, 1987.

Стихи. Париж: Беседа, 1987.

Стороны света. Ленинград, 1989

«Земля, земля, ты ешь людей...» Стихи. Нева 9 (1989).

Стихи. Ленинград, 1990.

Взрывы и гомункулы. Маленькая повесть в 3-х частях с эпилогом. Волга 5 (1991).

Жареный англичанин в Москве (миг как сфера). Стихи. Звезда 5–6 (1992).

Ночная толчея. Маленькая поэма. Волга 7–8 (1992).

Вид на существование, или Путь через кольцо. Эссе. Волга 9–10 (1992).

Бедные дни. Стихи. Знамя 12 (1992).

Лоция ночи. СПб., 1993.

Мартовские мертвецы. Стихи. Новый мир 3 (1993).

Лоция ночи: Книга поэм. — СПб.: Советский писатель, 1993.

Paradise, 1993

Песня птицы на дне морском. Стихи. Санкт-Петербург: Пушкинский фонд, 1995.

Mundus imaginalis (книга ответвлений). СПб., 1996.

Стихи. Звезда 6 (1997)

Западно-восточный ветер. Стихи. Санкт-Петербург: Пушкинский фонд, 1997.

Определение в дурную погоду. — СПб. : Пушкин. фонд, 1997. — Содерж.: Взрывы и гомункулы: Мален. повесть; Ранние рассказы; Определение в дурную погоду: Крошечные эссе; Маленькие эссе; Реквием по теплому человеку, или Маяковский как богослов; Три особенности моих стихов; Из кн. "Истинные происшествия моей жизни".

Стихи. Звезда 9 (1998).

Соло на раскаленной трубе. Спб., 1998.

Стихотворения и поэмы. СПб, Инапресс, 1999.

Видимая сторона жизни. Звезда 7 (2000).

"Синенький цветочек...". Земля товарная. "Нежданно лето налетело...". "Никого, кроме Тебя...". Что делать с сиротой (инструкция). Духовой праздник. Времяпровожденье № 4 (за границей). Забавы. Звезда 8 (2000).

Non dolet. Стихи. Знамя 8 (2001).

Дикопись последнего времен. Звезда 1 (2001).

Литературные гастроли. Знамя 1 (2001)

Стихи. Звезда 6 (2002)

Сочинения в 2 тт. Спб., 2002.

Кольцо Диоскуров. Знамя 6 (2003)

Трогальщик: рассказ. Знамя 10 (2003)  

Круг, Эхо, 1980, 1; Родни; Радуга; Аврора; Нева; Знамя, 1992, 12 & 2001, 8; Звезда, 1992, 5-6; 1997, 6 & 2001, 1; Вестник русской литературы, 1990, 2; 1993, 5 & 1994, 8: Камера Хранения, 1994,4; Арион, 1995, 1; Новый мир. 2000, 7
Child of Europe
Twentieth-Century Russian Poetry

The Poetry of Perestroika;

The Third Wave

Contemporary Russian Poetry

An Anthology of Russian Women Writing

Russian Women Writers

In the Grip of Strange Thoughts

Crossing Centuries

Строфи века

 

 

 

On Elena Shvarts

by Stephanie Sandler

Elena Shvarts writes poems that mix the fervour of Dostoevsky with the formal clarity and freedom of Mikhail Kuzmin. She shares the religious quest of the former and the mystical stylizations of the latter. She brings the city of Petersburg to life much as they did, but also sets her poems in a timeless, boundless arena where values are transcendent, aspirations infinite. Her poems can exude the polyphonic characterizations of Dostoevsky, and her long sequence of Lavinia poems from the 1980 has the feel of a novel. The intensity of her short lyrics and her longer narrative poems is Dostoevskian as well. In the poetic tradition, Tsvetaeva or Mayakovsky are closer models for her sense of drama and romance. Other poets have attributes she sometimes displays -Khlebnikov's surreal juxtapositions, Zabolotsky's urban clangour -but Shvarts inevitably sounds like none of these predecessors, despite all the ways that she lovingly and compellingly speaks from within the traditions they established. She is among the best-known poets of contemporary Russia, a poet who performed her work in the Leningrad underground in the 1960s and 1970s and emerged to a wider audience in the glasnost and post-Soviet eras. Twelve volumes of her poetry have appeared in Russian, and a two-volume set is in preparation as of this writing. She has now travelled abroad many times to festival and public readings; she has been honoured with the Andrei Belyi (1987) and Petersburg Northern Palmyra (1999) prizes, among others. Shvarts continues to flourish, writing poetry and prose at an impressive rate, and, more than thirty years into her career, she is still growing as a writer in interesting and unpredictable ways.

The spiritual qualities of her work continue to deepen. She has never been content with traditional notions of the soul, stillness with poetry's ideas about the self. In the lyric and narrative poems she has been writing since the 1970s, she has asked repeatedly what makes a soul, whether it can be known. She has been unwilling to oppose the spirituality of the soul to the physicality of the body. And so it is no surprise that in the last few years, when Shvarts has written more often about death, she has sought images and allegories that might express the fate of both body and soul after death. She wants to make the soul visible, to give it the kind of substance and materiality that confirms its existence. That materiality results in extravagant language that can work as palpable rhetorical equivalent to a poem's themes. Shvarts's language is precise but adventurous, letting her draw on vocabularies that mix as vividly as do the rhythms and forms of her verse.

Translating that language into English poses special challenges. The delicate formal features can be hard to reproduce, even such simple iambic lines as are found here in 'Memorial Candle' , and 'Conversation with a Cat'. In the latter, the even-numbered lines rhyme in Russian, nicely anchoring the form in a way I could not reproduce in English without wreaking havoc on the immensely calm diction of the poem. Shvarts gets large effects from relatively subtle choices, as in her allusion in this poem to Ivan Krylov's early nineteenth-century fable 'The Wolf and the Cat' , where the cat is also questioned but responds garrulously, even speaking the fable's moral, "As you sow, so shall you reap". The dead do not speak, Shvarts fearfully suggests, because she has not earned an answering voice: the dead remain quietly enigmatic, like the cat with whom she would converse. Her poem also quotes from First Corinthians (7:29), when Paul (not Peter, as she speculates) reminds us that our time on earth is short, that those who have shall be as those who have not, and they that rejoice shall be as they that rejoice not. But for Shvarts, the key division has to do with mourning; her tears in this, as in so many poems in this collection, gain her neither relief nor sympathy.

All four poems translated by me come from her two latest collections, Solo on a White-Hot Trumpet (1998) and Wild Writing of the Recent Past (2001). The death of her mother is mourned by the poet in these volumes, which cry out in tones of melancholy and grief heretofore unheard in her poetry .In Wild Writing we find poems that are infused by this sadness  but take up other themes, some of them historical- the remarkable cycle ~ about the Leningrad blockade and the last poem given here, “A Child in the Ghetto Surrounded by Letters” , among them. Such poems point out the way of the future for this fascinating poet. We may look forward to new forms of wild writing about Russia' s present and its past, and about the passions of heart and soul. 

From Modern Poetry in Translation New Series n.º 20, Edited by Daniel Weissbort, Guest Editor Valentina Polukhina, King's College, London, University of London, 2002 ISBN 0-9533824-8-6

 

 

 

Распродажа библиотеки историка 

Вот тот нагой, что там в углу сидит –
на нем чужой башмак с алмазной пряжкой –
он бледен, жалок, не был знаменит
и жил он дома меньше, чем на Пряжке.
 
Это в веке чужом золотят стремена,
так причудливо строят и крепко.
Но когда ты живешь-то в свои времена
и буденовка кажется кепкой.
 
Потому он ушел, он сошел по мосткам –
корешков – по хрустящим оторванным – вниз –
к фижмам, к пахнущим уксусом слабым вискам,
где для яда – крапленый сервиз.
 
Где масоны выводят в ночи цыплят
из вареных вкрутую яиц,
но их шепот так слаб, так прозрачен наряд,
так безглаво сиянье лиц!
С волной паломников он шел в другое лето,
кто темные их воды пьет?
За желтой и сухой гвоздикой Назарета
дитя босое в сумраках бредет.
 
Он повсюду – в полях и в трактирах искал
полета отравленной шпаги,
но бесплотное сердце клинок протыкал,
только разум мутя и лишая отваги.
 
Лик человечества  - не звук пустой –
ест’ люди-уши, люди-ноздри, зубы.
В те дни небрит небрит, вес’ в бороде густой,
не то, ч то, что в наши дни – тончал и шел на убыл’.
 
Все души с прочернью, как лес весной,
но вот придет, светясь, Франциск Ассизский.
Чтоб мир прелестен стал, как одалиска,
довольно и одной души, одной!
 
Но закрутилось колесо, срывая все одежды – 
повсюду – легионы двойников,
их не найти, нет никакой надежды,
зарывшисьь в легионы дневников.
 
Идет, острижена, на плаху королева,
но чтоб замкнулся этот крут – 
вперед затылком мчится дева
и смотрит пристально на ют,
 
Когда она подходит ближе,
из-под корвета вынимая нош,
хот’ плещешься в ботинке с красной жижей,
Марат, ты в этот миг на Короля похож.
 
Повсюду центр мира – странный луг
в моем мизинце и в зрачке Сократа,
в трамвае, на луне, в разрыве мокрых ту’
и в животе разорванном солдата.
 
Где в огненной розе поет Нерон
и перед зеркалом строит рожи,
Где в луну Калигула так влюблен,
что плачет и просит спуститься на ложе.
 
Где Клеопатра, ночной мотылек,
с россыпью звезд на крылах своих нежных,
флот деревянный – магнит уволок,
дикий, он тянет – что не железно.
 
Ах, он всех – он даже Петра любил,
что Россию разрезал вдоль,
чeрой икрой мужиков мостовые мостил,
но душ не поймал их, вертких, как мол’.
 
Ах, не он ли И Павлу валерьянку носил,
Просил – не ссылай хоть полками – 
но тот хрипел, И тень поносил,
и как дитя топтал ногами…
 
Он в комнате пустой – все унесли,
его витряж разбили на осколки,
пометы стерли, вынули иголки,
что тень скрепляла с пустотой земли.
 
Но больше он любил в архивах находит’,
кого напрочь’ забыто имя – 
при свете ярком странно так скрестит’
свои глаза – с смеженными, слепыми,
 
но благодарными.
                                   А сам он знал,
что уж его наверно не вспомянут.
У входа, прочем, душ един клубится вал,
А имена как жребии мы тянем…
 
1970 - e
 
 

 

Sale of a Historian’s Library

 

See the man sit in the comer there naked,

wearing a shoe that's not his, with a diamond buckle;

the man with a pinched pale face, who never knew fame

and lived in the Pryazhka madhouse more than at home.

 

Stirrups flash real gold in another time,

their buildings, though solid, are larded with fancy;

but when you have to live in your own century

a Budyonny cap means no more than a cloth one might.

 

And so he walked away, away and over the bridges

down the spines of books-crackling and adrift-

to mantuasoys, to cheekbones bottled in spirit

where poison is served in a crackle-glaze dish.

 

Where Freemasons incubate chickens at night

from eggs boiled so hard the yolks are like slate:

but their plumage is glassy, and they cheep faintly

and their faces shine with a headless light.

 

to another year he went, with a wave of pilgrims,

but who will drink the waters that midnight flecked?

When evening falls the child goes barefoot,

picking the dry dun carnations of Nazareth.

 

And everywhere, in fields and taverns, he looked for

the extravagant sweep of a poisoned sword:

but the blade cut into a heart that was fleshless

till his courage was gone and his reason fogged.

 

Man's countenance means far more than a sounding cymbal:

some people resemble ears, or nostrils, or teeth:

time was when his unshaved beard grew thickly,

not balding and wispy, as in our days.

 

All souls have black in the white, like a wood in springtime,

but then St Francis comes scattering light:

a solitary soul is enough, one single,

for the world to glow with an odalisque's shine.

 

But the wheel span round, tore his clothing to fragments.

The legions of doubles are fighting on every flank;

yet they cannot be found, it is hopeless to trap them

by joining up in the manuscripts' ranks.

 

The crop-haired Queen mounts the steps to the scaffold,

but the ends of the circle must be joined:

so the nape of a girl's neck shines in the distance

as she stands and fixes her gaze on the south.

 

Nearer and nearer she comes: from her corset

she draws out a knife, and closes in;

you look like a king for a moment, Marat,

though your slipper is running in blood as you dance.

 

The centre of the world is forever

the glint on my finger, in Socrates' eye,

in a tram, on the moon, in clouds grey-knotted,

in the ruptured maw of a slaughtered private.

 

Where Nero sings in garlands of flame

and pulls a face for the looking-glass,

where Caligula so loves the moon

that, weeping, he calls her to come to his couch,

 

where Cleopatra's a moth in the night

with a dusting of stars on her fragile wings;

the wooden fleet has been snatched by a magnet

that pulls whatever is not made of iron.

 

O, but he loved them all-he even loved Peter,

who split Russia in two with his new-whetted knife:

and spread the dark jam of his serfs on the streets-

but their souls skipped away as he swatted, like flies.

 

Perhaps it was he who took Paul the valerian,

and pleaded his regiment should not be expelled,

but the Tsar only raged at his shade, began cursing,

shouting and stamping his feet like a child...

 

He stands in an empty room-they have cleared it,

the coloured glass of his window is smashed;

his notes are erased, they have taken the needle

that fastened his shade to the vacuous earth.

 

What he loved still more was to find in the archives

a name that time had forgotten for good;

how strange it was to sit in the lamplight

and look on the blind, gummy eyes of the dead,

 

but he knew they were grateful.

There wasn't much chance

that he himself would survive the past;

a tide of souls eddies where we come in

and we pull our names from a hat, like straws.

 

1970’s

 

From Anthology of Russian Women’s Writing, 1777-1992, edited by Catriona Kelly, Oxford University Press, 1994

 

 

 

 

"Как эта улица зовется..."

 

Как эта улица зовется — ты на дощечке прочитай,

А для меня ее названье — мой рай, потерянный мой рай.

Как этот город весь зовется — ты у прохожего узнай.

А для мeня его названье — мой рай, потерянный мой рай.

И потому что он потерян – его сады цветут еще,

И сердце бьется, сердце рвется счастливым пойманным лещом.
Там крысы черные сновали в кустах над светлою рекой –
Они допущены, им можно, ничто Не партит рай земной.
Ты излучал сиянье даже заботливо мне говоря,
Что если пиво пьешь, то надо стакана подсолить края
Какое это было вьешь - пойду взгляну в календари,
Ты как халат. тебя одели, Бог над тобою и внутри,
Ты ломок, тонок, ты крошишься фарфоровою чашкой – в ней
Просвечивает Бог, наверно. Мне это все видней, видней.
Он скорлупу твою земную проклевывает на гласах,
Ты я взяла бы эту ношу, но я не внесена в реестр,
Пойдем же на проспект, посмотрим – как под дождем идет оркестр,
Как ливень теплый льется в зевы гремящих труб. Играя низ.

C’Славянку падает с обрыва

                                                  Мой Парадиз.

 

Elena Shvarts

 

 

 

 

What that street is called

 

What that street is called – you can read it on the sign,

For me its name is paradise, my lost paradise.

What the whole town’s called – you can ask a passer-by,

For me its name is paradise, my lost paradise.

Because it’s lost, its parks are still in blossom,

My heart throbs, my heart trashes, a happy captured bream.

Black rats nest over the shining river, in undergrowth,

They’re permitted, welcome, nothing can ruin paradise on earth.

You were radiant even when you thoughtfully advised

That when you drink beer you should salt the rim of the glass.

What a time it was – I’ll look it up in the calendar,

You’re like a house-coat, you are worn, God is above you and inside.

You’re delicate, frail, you crumble like a porcelain cup – God’s glow

Is shining through it, probably, it’s all becoming clearer now.

He’s pecking through your mortal shell before our very eyes,

You’re stooping – and no wonder! – look who’s sitting on your shoulders.

Oh! I’d accept that burden, but my name’s not written down,

Let’s stroll along the boulevard, watch the band play in the rain,

As warm torrents pour into the thundering gullets of horns,

                                over a precipice,

Playing the Slavyanka, down it drops,

                                                                    my “Paradise”.

Translation by Michael Molnar

 

From "Paradise", Selected Poems of Elena Shvarts, introduced and translated by Michael Molnar, Bloodaxe Books,Newcastke, 1993 ISBN 1-85224-249-3

 

 

 

 

Детский сад через тридцать лет

За Балтийским вокзалом косматое поле лежит, -

Будто город сам от себя бежит,
Будто здесь его горе настигло, болезнь,
Переломился, и в язвах весь.
Производит завод мясокостную жирную пыль,
Пудрит ей бурьян и ковыль,
Петроградскую флору.
И кожевенный там же завод и пруд,
Спины в нем табуном гниют.
Ржавы зубы кривые растут из бугров,
Изо ртов больших трактором.
Кажется: будет – 
Народятся нз них новые люди
И пойдут на Исакий войной, волной
Вой-не-вой-все затопят.
Если птица здесь пролетает, то стонет –
Глаза закрывает, крылом эти пустоши гонит.
Там же и раскольничье кладбище дремлет,
Сломана ограда и земля ест землю.
Здесь же детский мой садик.
Здесь я увидела первый снег
И узнала, что носит кровь в себе человек,
Когда пальчик иглою мне врач окровянил.
Ах, за что же, Господи, так меня ранил?
Детский садик, адик, раек, садок — 
Питерской травки живучей таит пучок.
В полночь ухает не сова, не бес –
Старый  раскольник растет в армяке до небес.
Он имеет силу,  он имеет власть
Ржавые болезни еще раз проклясть.
Из муки мясокостной печет каравай
Красного хлеба и птицам крошит.
Он зовет императора биться на топорах
До первой смерти и новом пороши.
Он берет из прудов черные кожи
И хлещет их по небу, как тучи,
Весть нести –
Город, как туша, разделан
У дикой тоски в горсти.
Так человек в середине жизни
Понимает – не что он, а где он.
Труб фабричных воет контральто,
И раскольник крестится под асфальтом.

И за то, что здесь был мой детский рай, 
И за то, что здесь Ты сказал: играй;
 
И за то, что одуванчик на могилах рвала, -  
И честно веселой, счастливой была, —
О дай мне за это Твою же власть

Тебя, и детство свое проклясть.

 

1980’s

 

 

Kindergarten After  Thirty Years

 

Beyond the Baltic Station lies a ragged field,

As if the city were fleeing from itself,

As if misery overcame it here, or sickness,

And it broke down, covered in ulcers.

A factory produces oily bonemarrow dust

That powders weeds and feather-grass,

The Petrograd flora.

And a tanning factory stand there, too, and a pond,

Where the backs of herds decay.

Rusty crooked teeth grow from the mounds,

From the mouths of huge tractors.

It seems that one day –

They will give birth to a new people

Who will march on St. Isaac’s in war, in waves,

A wail, half-a-wail, and they will inundate everything.

If a bird flies over, it moans,

Closes its eyes, flaps these wastelands aside.

An Old Believers’ graveyard dozes there, too,

The fence is broken and earth eats into earth.

Here too is my little kindergarten.

Here I saw my first snow

And found out that a person carries blood inside

When a doctor bloodied my finger with a needle.

Oh why, Lord, did I get wounded in that way?

Nursery school, little hell, peep show, cage –

Dear Petersburg’s grasses clump together here, alive.

At midnight the hooting comes from neither owl nor devil –

An aged sectarian in his kaftan towers up to the heavens.

He has strength, he has power

To lay the curse of rustling disease once more.

From bonemarrow flour he bakes round loaves

Of crimson bread and crumbles it for the birds.

He call out the Emperor to fight with axes

Until one of them dies and powdery snow falls.

He pulls from the ponds black skins

And lashes the ugly face of the air,

And releases them across the heavens, like clouds,

To carry the news –

The city is laid out like a carcass

In the grip of savage anguish.

This is how a person in the middle of life

Understands – now what he is, but where.

A factory whistle howls contralto,

And the Old Believer crosses himself beneath the pavement.

And because my childhood paradise was here,

And because it was here You said to me: play,

And because I picked dandelions on the graves

And was truly happy and light-hearted –

Oh grant me for this Your power

To lay on You, and my childhood, a curse.

 

mid 1980’s

 
   

Translated by Stephanie Sandler, from Cultural Memory and Self-Expression in a Poem by Elena Shvarts, in Rereading Russian Poetry, edited by Stephanie Sandler, Yale University Press, New Haven and London, 1999.

 ISBN 0-300-07149-3.

 

 

РАЗГОВОР С КОШКОЙ

"Я выпью, а закусишь ты", –
Я кошке говорю, а та
Мне отвечает торопливо
Ударом пышного хвоста.
"Пусть плачущие будут как не
Плачущие – кто, кошка, так сказал? Не Петр?"
Она не отвечает мне,
Упорно, молча гложет шпроту.
От мертвых нет вестей, а странно:
Из смерти ль трудно вырыть лаз?
Она, понурившись, мурлыкнет,
Но зорких не отводит глаз.

 

ДИКОПИСЬ ПОСЛЕДНЕГО ВРЕМЕНИ

Новая книга стихотворений.
СПб.: Пушкинский фонд, 2001.
Серия
"Автограф".
ISBN 5-89803-071-9

 

Conversation with a Cat

 

"I'll have a drink, you take a bite,"

I say to the cat, and she

Answers with a quick

Lash of her furry tail.

“And let them that weep be as though

They wept not -puss, was it St Peter who said that?"

No answer. Instead she gnaws silently,

Steadily at her piece of fish.

Not a word from the dead, which is strange:

Is it so hard to dig a tunnel out from death?

She purrs and hangs her head,

Not once lowering her watchful gaze.

 

 

 

Translation by Stephanie Sandler            

 

 

      

 

 

 

 

 

 

 

 

ПОМИНАЛЬНАЯ СВЕЧА

Я так люблю огонь,
Что я его целую,
Тянусь к нему рукой
И мою в нем лицо,
Раз духи нежные
Живут в нем, как в бутоне,
И тонких сил
Вокруг него кольцо.
Ведь это дом их,
Скорлупа, отрада,
А все другое
Слишком грубо им.

Я челку подожгла,
Ресницы опалила,
Мне показалось – ты
Трепещешь там в огне.
Ты хочешь, может быть,
Шепнуть словцо мне светом,
Трепещет огонек,
Но только тьма во мне.

ДИКОПИСЬ ПОСЛЕДНЕГО ВРЕМЕНИ

Новая книга стихотворений.
СПб.: Пушкинский фонд, 2001.
Серия
"Автограф".
ISBN 5-89803-071-9

 

Memorial Candle

 

I so love the flame

That I kiss it,

I stretch out my hand to it

And wash my face in it.

Tender spirits live

In its flower bud,

A circle of delicate forces

Rings around it.

This is their home,

Their shell, their joy.

Anything else would make

Too crude a place for them.

 

I burned my hair,

Singed my eyelashes,

I thought you were there,

Trembling in the flame.

Maybe you are trying

To whisper a small word of light to me.

The low flame trembles,

But in me there is only darkness.

 

 

Translation by Stephanie Sandler      

 

 

 

 

 

 

 

 

ДИТЯ В ГЕТТО В ОКРУЖЕНИИ БУКВ

 

Сегодня не вернулся "алеф",
Вчера все прыгал надо мной
И звал играть на дубе старом,
На нежно-грубо-золотом.
Моя рука его носила,
Накренясь и отделясь.
Алеф, ты меня умнее,
А я глупой родилась.
"Что, Басенька, ты вся трепещешь?
Открой глаза, умой лицо!"
Со стоном буквочка "омега"
На палец пала, как кольцо.
В окне качалась низко ива,
За стенкой взвыл вдруг женский бас
В холalt;
одном ужасе: "Скорее
Ребенка прячьте под матрас".
Все скрежетало, грохотало,
Храпел безмозглый грузовик.
И буква "шин" тремя свечами
Сгорела в сердце в один миг.

 

ДИКОПИСЬ ПОСЛЕДНЕГО ВРЕМЕНИ

Новая книга стихотворений.
СПб.: Пушкинский фонд, 2001.
Серия
"Автограф".
ISBN 5-89803-071-9

 

 

A Child in the Ghetto Surrounded by Letters

 

Aleph never carne back today

But yesterday he was leaping all over me,

Calling me to play in the old oak tree,

The tender-coarse gold tree. I bore him in my hand,

Tilting back and holding him out in front of me.

Aleph, you are smarter than I am,

I was born foolish and silly.

'What's wrong, Basenka, why are you shaking?

Open your eyes, go wash your face.'

With a groan, little omega

Fell onto my finger like a ring.

Outside the window the willow tree rocked low to the ground,

Suddenly through the wall, a woman's deep voice

Screamed in cold terror, "Hurry,

Hide the child under the mattress."

Everything was gnashing and rumbling all around,

A stupid truck snorted.

And in my heart the letter shin

Burned three candles down in one short second.

 

 

 

 

Translation by Stephanie Sandler      

 

 

 

 

 

 

 

  ВОЛЬНАЯ ОДА ФИЛОСОФСКОМУ КАМНЮ ПЕТЕРБУРГА
(с двумя отростками)

А. Кузнецовой

Почто, строитель многотрудный,
Построил ты сей город блудный,
Простудный, чудный, нудный, судный,
Как алхимический сосуд?
Смешал ты ром, и кровь, и камень,
Поднес к губам, но вдруг оставил
И кинулся в сей тигель сам.

Потом уж было не в новинку,
И кинул каждый, как кровинку,
Жизнь свою в стиснутый простор,
И каждый должен был у входа
Под зраком злобного мороза
Лизнуть топор.
И сотни языков упали
К твоим вокзалам и садам,
И корчились, и щебетали
Грядущего ушам.

Я занялась игрой простецкой
И, может быть, немного детской,
Скажу тебе не по-турецки –
Где камень – клад.
Углём он гибнет в мгле подспудной,
Болотистой, багровой, рудной,
Пока мертвец.

Там, где убитый царь Распутин
В кафтане ярко-изумрудном
Грызет свой череп, а глазницы
Его задвижками закрыты,
За ними он – тот камень чудный,
Увядший, сморщенный, разбитый.
Пройдусь вдоль милых я строений,
Вдоль долгих каменных растений,
Раздвину я бутоны их –
А там такие бродят тени,
И лепят бомбы, как пельмени,
И взрыва шум еще не стих.
Там поп, задушенный мозолистой рукой,
И кровь январская под Зимний
Течет и вертит, как ковчег.
Там Ксения, придя домой,
С босых ступней стряхает снег.

Что ж, долго я, как червь, лежал,
И конь царев меня топтал.
Но голос Камня вдруг позвал,
И вот я встал перед тобою
И от тебя не побежал.

Иди же, царь, в "дворец хрустальный"
С курсисткой стриженою пить,
Тебе меня не победить.
Я сердце подниму высоко
И выжму в тяжкий твой фиал,
Чтоб камень пил во тьме глубокой
И о себе пробормотал.

Для этого немного надо –
Вещицы мелкой или взгляда,
Совы, быть может, на углу,
Иль просто – чтобы силы ада
Крест начертили на снегу.

1

Растет, растет рассвет.
Заканчивая опус,
Я замечаю – что
Лечу давно уж в пропасть.

Сама ль оступилась,
Скользнула с краю,
Иль кто-то подкрался,
Толкнул – не знаю.

На главе моей тяжесть,
На тулове – сталь,
Лечу я, вращаясь,
Туда, где – Грааль.

Унылых скал круженье,
Ущелье одиночества,
Но это не паденье,
А долгое паломничество.

Дома встают из тьмы,
Тяжелые, как башни,
В Святую землю мы
Летим, и нам не страшно.

Рыцарь паденья,
Каменных льдин
Перчатку творенья
Несет паладин.

2. Где может быть Камень

В глазу грифона,
В лапе сжатой льва-исполина,
В любви Сфинкса.
Вот идет человек,
Мозг его – пестрее павлина.
Вовсе ему не страшно.
Помнит себя и всех он,
Возьмет он и прыгнет с башни,
Исполняя судьбу ореха.

ДИКОПИСЬ ПОСЛЕДНЕГО ВРЕМЕНИ

Новая книга стихотворений.
СПб.: Пушкинский фонд, 2001.
Серия
"Автограф".
ISBN 5-89803-071-9

 

Free Ode

To the Philosopher's Stone of Petersburg (with two offshoots)

 

to A Kuznetsova

 

 

Why, creator laborious,

Did you build this prodigal city,

Phlegmatic, miraculous, inane and judgemental,

Like an alchemical vessel?

You mixed rum, and blood, and stone,

Raised them to your lips, but suddenly left them

And threw yourself to this crucible.

 

Then it became nothing new,

And each man threw, like a drop of blood,

His own life to the constricted expanse,

And each was required, at the entrance,

Under the pupil of the malicious frost,

To lick the axe.

And hundreds of tongues fell

To your train-stations and gardens,

And writhed, and chattered

In the ears of the Future.

 

I busied myself with a simple game,

And perhaps it was a bit childish,

I will tell you in plain language -

Where lies the stone -the treasure.

Like coal it is languishing in latent mist,

Swampy, crimson, metallic,

While it remains dead.

 

There where the murdered tsar Rasputin,

In a caftan of bright-emerald,

Gnaws his own skull, his eye-sockets

Locked shut with bolts,

Behind them it lies -that miraculous stone,

Faded, wrinkled, broken.

Along the kind buildings I pass,

Along the enduring stony growths,

I pull apart their buds -

And there such shadows roam,

And bombs are produced like pelmeni,*

And the explosion's noise reverberates.

 

* a kind of dumpling

 

There lies a priest strangled by a calloused hand,

And January's blood under the Winter Flows

and turns like an ark.

There Ksenia, arriving home,

Shakes snow from the bare steps.

 

What then, like a worm, for a long time I lay,

And the knight of the tsars trampled me.

But suddenly the voice of the Stone called out,

And here I stood up before you

And I did not run away.

 

Go then, tsar, to the "palace of crystal",

To drink with a shorn schoolgirl,

You cannot defeat me.

I will raise up my heart to the heights

And arduously wring out your violet,

That the stone might drink in the deep darkness,

And mumble about itself.

 

For this not much is needed –

The tiniest trifle or glance,

An owl, perhaps, on the comer,

Or simply- that the forces of hell

Draw a cross on top of the snow.

 

1

Dawn grows, grows.

Finishing the opus,

I notice that I

Have been flying a long time in the abyss.

 

Whether I myself stumbled

And slipped from the edge,

Or somebody sneaked up

And pushed me -I don't know.

 

On my head is a weight,

On my torso -steel,

Revolving I fly

To the place of the Grail.

 

A whirling of downcast rocks,

A gorge of solitude,

But this is not a fall,

Rather a long pilgrimage.

At home people rise from the darkness,

Ponderous, like towers,

To the Holy Land we are flying,

And we are not afraid.

 

Knight of the fall,

Of icebergs of stone,

The glove of creation

A paladin wears.

 

2. Where the Stone may be

 

In the eye of the gryphon,

In the clenched paw of the giant lion,

In the love of the Sphinx.

Here comes a man,

His brain more dappled than a peacock.

He is not at all afraid.

He remembers himself and everyone,

He will up and leap from the tower,

Fulfilling

The walnut's fate.

 

Translation by James McGravan 

.

 

 

   

 

 

 

 

ПОРТРЕТ БЛОКАДЫ

ЧЕРЕЗ ЖАНР, НАТЮРМОРТ И ПЕЙЗАЖ

1. Рассказ очевидца (жанр)

Мимо Андреевского рынка
Шел в блокаду человек.
Вдруг – невероятное виденье:
Запах супа, супа привиденье!
Две крепкие бабы
В тарелки суп наливают,
Люди пьют, припадают,
Глядя себе в зрачки.
Вдруг милиция –
Из рук тарелки выбивает,
В воздух стреляет:
Люди, вы едите человечину!
Человетчину!
Бабам пухлые руки заломили,
На расстрел повели,
Они шли и тихо выли,
И из глаз их волчьи лапы
Воздух рыли.
Не успел насладиться прохожий.
Птица клюет с земли – ей же хуже.
И пошел, перешагивая чрез мертвых
Или их обходя, как лужи.

2. Натюрморт

Помойные сумерки плещут в окошко.
Юноша горбится нетерпеливо,
В кастрюлю взглядывая суетливо...
В ней булькает кошка!
Ты пришла, он сказал – "кролик",
Ты поела, он хохочет так дико.
Вскоре он умер. Ты по воздуху тихо
Чертишь углем натюр (о поистине!) морт.
Свеча, обломок столярного клея,
Пайка хлеба, горсть чечевицы.
Рембрандт! Как хочется жить и молиться.
Пусть леденея, пусть костенея.

3. Смещенный пейзаж. Лестница, двор, церковь.
(бумага, уголь, воронья кровь)

Уже не брата и не отца –
Тень вели,
В крестец подталкивая дулом.
Так же болталась голая лампочка,
Из подпола дуло.

За этой сырой синей краской – желтая, за ней зеленая,
До пустоты не скреби, не надо,
Там штукатурка и испарения ада.
На, жри, картофельный розовый цвет.
Больше у тебя ничего нет, кость моя, блокада!
Что ты жрала? Расскажи мне:
Иней с каменьев синий,
Червей, лошадиную морду,
Кошачий хвост.
Бочками человечьих рук, пучками волос
Питалась. Воробьями, звездами, дымом,
Деревом, как древоточец,
Железом, как ржавь.
А во дворе человека зарезали без ножа
Запросто просто.
Из раны, дымясь, вытекал голос.
Он пел о горчичном зерне и крошечке хлеба,
О душе крови.
Под слабым северным сияньем
Желваками ходило небо.
Блокада жрала
Душу, как волк свою лапу в капкане,
Как рыба червяка,
Как бездонная мудрость слова...
О, верни всех увезенных в даль
В кузове дряблого грузовика,
Звенящих, как вымерзшие дрова.

Великая пятница. Пустая голодная церковь.
У дьякона высох голос, он почти неживой,
Тени гулко выносят плащаницу –
Священник раскачивает головой:
"О, теперь я прозрел, я понял –
Ты очнулся от смерти больной,
Тебе не поправиться, погибель всем вам".
Кровь моя стала льдяным вином,
Уробор прокусил свой хвост.
Зубы разбросаны в небе
Вместо жестоких звезд.

ДИКОПИСЬ ПОСЛЕДНЕГО ВРЕМЕНИ

Новая книга стихотворений.
СПб.: Пушкинский фонд, 2001.
Серия
"Автограф".
ISBN 5-89803-071-9

 

A Portrait of the Blockade

Through Genre, Still Life and Landscape

 

1 Eyewitness Account (Genre)

 

Past Andreevsky market

A man walks in the blockade.

Suddenly -an incredible vision:

The aroma of soup, a soup apparition!

Two stout babas

Pour the soup into plates,

People drink, and huddle closer,

Staring down into their reflected pupils.

Suddenly the police -

Knock plates out of hands,

Fire into the air:

People, you are eating human flesh! Human meat!

The babas' chubby arms are bent back,

Led to the firing squad,

They walk and quietly howl,

And from their eyes wolfs' paws

Claw the air.

The passerby is too late to share in the soup.

A bird pecks it up from the ground -she is worse off.

And he leaves, stepping over the dead

Or walking around them, like puddles.

 

2 Still Life

 

Garbage dusks lap at the window.

A youth is hunched over impatiently,

Glancing at a casserole restlessly ...

Inside it a cat gurgles!

You arrive, he calls it "rabbit",

You eat, he laughs so savagely.

Soon he dies. In the air you quietly

Trace with coal a nature (o indeed!) morte.

 A candle, a fragment of carpenter' s glue,

A ration of bread, a handful of lentils.

Rembrandt! How one wants to live and pray.

Even if frozen, even if ossified.

 

3 Mixed Landscape. Stairway, yard, church.

 (paper, coal, raven's blood)

 

Neither a brother nor a father anymore –

A shade they lead,

Their guns pressed against his tailbone.

A naked bulb dangles similarly,

A draught presses in from the basement.

 

Behind this damp blue paint -there' s yellow, behind it green,

Do not scrape to the void, there's no need,

There stand plaster and vapours of hell.

Here, eat up, a potato pink colour.

You have nothing more, blockade, my bone!

What have you eaten? Tell me:

Blue frost off of rocks,

Worms, a horse's snout,

A feline tail.

On barrels of human hands and tufts of hair

You have fed. On sparrows, on stars and smoke,

On trees, like a woodpecker,

On iron, like rust.

 

And in the yard they cut a man's throat with no knife,

Unceremoniously simply.

A voice leaks out of the steaming wound.

It sings of a mustard seed and a crumb of bread,

Of the soul of blood.

Under the weak northern lights

The sky walks on tumours.

The blockade eats up

The soul, like a wolf eats his paw in a snare,

Like a fish eats a worm,

Like bottomless wisdom eats words ...

O, return al1 those carried far away

In the body of the flabby truck,

Jingling, like frozen firewood.

 

Good Friday. Empty , hungry church.

The Deacon's voice desiccated, he is barely alive,

Echoing shadows bring in the shroud –

The Priest rocks back his head:

“O, now I have seen, I have grasped –

You awoke from sick death,

And cannot recover, it's ruin for us all."

My blood becomes icy wine,

Ouroboros bites through his tail.

Teeth are scattered in the sky

In place of cruel stars.

 

 

Translation by James McGravan     

 
 
    The last 5 poems from Modern Poetry in Translation New Series n.º 20, Edited by Daniel Weissbort, Guest Editor Valentina Polukhina, King's College, London, University of London, 2002 ISBN 0-9533824-8-6

 

 

 

 

Когда за мною демоны голодные помчались

Косматыми и синими волками,

Ах, что тогда мне, бедной, оставалось -

Как  с неба снять луны холодный камень

И кинуть в пасть им - чтоб они взорвались.

 

От блеска взрыва вмиг преобразились,

Ягнятами ко мне они прижались

(Я рядом с ними теменью светилась,

И я их сожрала - какая жалость!

 

Я стала рядом с ними великаном -

Сторуким, торжествующим в печали,

По одному брала, рвала и ела,

Они же только жалобно пищали.

 

Но я им говорила - не вопите

И ничего не бойтесь. Вы

Там, в животе, немного полежите

И выпрыгнете вон из головы.

 

Но светом их набив свою утробу,

Сама я стала ясной и двурукой,

И новых демонов семья в голодной злобе

Учуяла меня. Все та же мука.

 

 

 

 

When hungry demons came chasing after me

Like shaggy, dark-blue wolves,

Ah, what then was left to poor me –

How to take down from the sky the cold stone of the moon

And hurl it in their jaws, so they explode.

 

From the brilliance of the explosion they immediately were transfigured,

Like lambs they nestled up to me

(By the side of them I seemed to be the darkness)

And even their snowy coats shone

And I ate them up – indeed a pity!

 

I stood by their side like a giant,

Hundred-armed, triumphing in his sorrow,

One by one took them, tore them, ate them,

And they only cheeped piteously.

 

But I said to them, “Do not cry out

And don’t be afraid of anything. You

Just lie there a little in my stomach

And then jump out of my head”.

 

But having stuffed my womb with their light

I myself became clear and two-handed,

And a family of new demons in hungry rage

Caught my scent. Still the same torment.

 

1982

 

 

 

 

 

Воспоминание о странном угощении

 

Я отведала однажды

молока моей подруги

молока моей сестры –

не для утоленья жажды

а для вольности души.

Она выжала из груди
левой в чашку молоко
и оно в простой посуде
пело, пенилось легко. 
Оно пахло чем-то птичьим,
чем-то волчьим и овечьим,
больше вечным, чем путь Млечный,
было теплым и густым.
Так когда-то дочь в пустыне
старика-отца поила,
став и матерью ему,
силой этой благостыни
в колыбель гроб превратила,
белизной прогнала тьму.
Из протока возле сердца
напоила ты меня – 
не вампир я – ой ли – ужас – 
оно пенилось, звеня,
сладким, теплым, вечным, мягким,
время в угол, вспять тесня.
 

май  1976

 

 

Memory of a Strange Refreshment

 

I tasted once

the milk of a woman friend,

the milk of a sister –

not to slake my thirst

but for the liberty of my soul.

She squeezed the milk from her left

breast into a cup,

and in this simple vessel

it sang, foamed slightly.

It smelling of something bird-like,

something wolf-like and sheep-like,

more eternal than the Milky Way,

it was warm and thick.

Thus once a daughter in the desert

gave her old father to drink,

becoming a mother to him,

 and by the force of these alms

turned a coffin into a cradle,

drove away the dark with whiteness.

From the duct next to your heart

you gave me to drink,

I’m no vampire – what a horror –

it foamed, ringing,

sweet, warm, eternal, soft,

crowding time back into the corner.

 

May 1976

 

    The last 2 poems from: Contemporary Russian Poetry, A Bilingual Anthology, Selected, with an Introduction, Translation, and Notes by Gerald S. Smith, Indiana University Press, Indianapolis, 1993 ISBN 0-253-20769-X

 

 

 
Коляска, забытая у магазина
 
 
Ребенок позабыт в шелку коляски.
Мать утонула в блеске магазина.
На крае сумерек уж появилась ночь.
С кровавой ягодкой влечет она корзину.
Клубится и мяучит кот,
Фонарь горит над низкою луной,
Лежит младенец под
Чуть наклонною стеной.
Жива стена, жив шелк, шуршат пеленки,
И только нет его, он растворен,
Он ничего не значит,
Как эти крики хриплые вокруг:
Ребенок чей? Уже давно он  плачет.
Они кричат, как птицы надо льдом,
А он, кружася, упадает в прорубь.
Коляску метит, пролетев с трудом,
Розовоглазый голубь.
Столпились тени, лед шуршит газетой,
Но плошка разума светится, не погасла,
Хоть испаряется ее святое масло,
Хотя уже дрожит несчастный, огонек
И жалобно клонится,
Но где ж она, родимые сосцы, тепло и свет?
Пора бы появиться.
И появляется с авоською она – 
Что выплюнуть его на свет решилась,
И весело влечет скорей туда,
Где сразу все забылось.
У не заметно ей – младенец растворен
В ночи, как сахара кусочек,
Но он воскреснет вновь, да, выплывет он вновь – 
До новой тьмы и ночи.
 
1972
 
A Pram Forgotten outside a Shop
  
 
A child forgotten in a silk-lined pram.
The mother plunged into a glittering shop.
Night has already appeared at the fringe of dusk
Dragging a bloody berry in a basket.
A cat hunches up and miaows,
Above the low moon a streetlight burns,
The infant lies below
A gently sloping wall.
The wall’s alive, the silk’s alive, the nappies rustle,
He’s the only one not here, he’s melted,
He has no meaning
Like those hoarse cries around him:
Whose child is that? It’s ages he’s been wailing.
They cry out like birds above the ice-floes
While he drops, spinning, into a crevasse.
A pink-eyed pigeon skims the pram
And drops its mess.
Shades huddle, ice rustles like newspaper,
But the mind’s wick shines on, still unquelled,
Although its holy oil is drying up,
Although the unhappy flame is already flickering
and bowing piteously.
Where is she, the beloved nipples, the warmth and light?
It’s time she appeared.
And she makes her appearance with a shopping net – 
The woman who chose to spit him in the world,
Merrily she hauls him off to where
Everything’s forgotten straight away,
And she can’t see – the infant has dissolved
In the night like a lump of sugar,
But he’ll arise and drift out once again
Until the next night falls. 
 

 

  From "Paradise", Selected Poems of Elena Shvarts, introduced and translated by Michael Molnar, Bloodaxe Books,Newcastke, 1993 ISBN 1-85224-249-3  
   

 

 

Дева верхом на Венеции и я у нее на плече

К отцу

Обрезание сердца

Ворон

Попугай в море

ЗВЕРЬ—ЦВЕТОК

ГОСТИНИЦА МОНДЭХЕЛЬ

ОБРЯД ПЕРЕКРЕСТКА

Когда лечу над темною водой

Весна свои покрасит когти

САД ВИЛЛЫ МЕДИЧИ

Снег в Венеции

 

These poems, here               

             

Элегия на рентгеновский снимок моего черепа

Плаванье

КРАСНАЯ  ЮБКА      

МАЛЕНЬКАЯ ОДА К БЕЗНАДЕЖНОСТИ

 

These poems, here